Автор: Саша (---.dialup.mtu-net.ru)
Дата: 30-10-02 18:50
«Норд-Ост» в России больше, чем «Норд-Ост»
Георгий Васильев в эксклюзивном интервью «РГ»: как это было
Валерий Кичин
ТРАГЕДИЯ, которая в течение трех суток разворачивалась в театральном центре на Дубровке, уже описана многократно. Но каждый раз мы видели события глазами тех, кто был вне здания. Интервью, которое дал мне Георгий Васильев, один из авторов и продюсеров «Норд-Оста», содержит принципиально новую для нас информацию.
Это взгляд человека, смотревшего в глаза смерти, человека, который потерял многих своих друзей и был свидетелем
сцен невообразимых и запредельных. Взгляд человека, без которого жертв было бы гораздо больше. Мы знаем, как развивались события вокруг театрального здания — он знает, что происходило внутри. То, что вы сейчас прочитаете, заставит вас содрогнуться. Он через это прошел, он это пережил, и не будем сейчас требовать от его рассказа абсолютной объективности. Рассказ Георгия Васильева — о том, что реально происходило, а также о том, каким происходящее представало, виделось или казалось запертым в камере пыток людям. Для прояснения всей истины мы обязаны его выслушать полностью.
— Где вас застало вторжение террористов, и какова была ваша первая реакция?
— Мы с Алексеем Иващенко работали в студии звукозаписи на третьем этаже, когда прибежал наш менеджер сцены и сообщил, что в зале стреляют. И первая реакция, естественно, броситься туда, узнать, в чем дело, чем-то помочь. Потому что как это так — в театре стреляют! Сбежал на первый этаж и обнаружил там нашего пожарника, который кричал на непонятных людей в черном: «Бросьте нас пугать, я же вижу, что это пиропатроны, я по запаху слышу!» Но когда ударили первые пули, мы поняли, что дело серьезное. И тогда я бросился в зал.
— То есть в принципе вы могли побежать на улицу и спастись?
— А я и так спасся. По сути, вскочил в последний вагон. Еще чуть-чуть, и мне уже не удалось бы заскочить в зал. Все решали секунды. К счастью, я успел. Если бы не успел, меня расстреляли бы или вытеснили за пределы помещения. Мне нужно было куда-то бежать: либо в зал, либо вон из здания. Я побежал в зал. — Ясно. Что было в зале? — Там к этому времени все уже сидели смирно, потому что зрители были окружены цепью людей в черном. В основном это были женщины с пистолетами и гранатами в руках, к поясам были прикреплены взрывпакеты. Мне ничего не оставалось, как сесть с краю и попытаться влиться в ситуацию. И войти в контакт с террористами. Это оказалось довольно просто, потому что я очень быстро им потребовался. Ведь театральное здание — сложная конструкция и таит много опасностей для людей, не знакомых с театральной техникой и не умеющих с ней обращаться.
Естественно, проблемы начались почти сразу же. К примеру, они вдруг обнаружили, что из тех больших тяжелых штук, которыми они забаррикадировали двери сцены, повалил густой дым, и они не знают, что это такое. А это были машины для сценического дыма. Террористы были вынуждены обратиться в зал: кто, мол, тут знает, что с этим делать? К счастью, я был, я знал, и вообще мне кажется: мое присутствие помогло избежать многих опасностей.
— В принципе вы оказались в роли капитана захваченного корабля.
— В принципе да, и это счастье, что я смог провести все трудные часы вместе с людьми, которых я заманил, если так можно выразиться, в зал, собрал на спектакль, и я должен был быть с этими людьми, с нашими актерами, с нашим оркестром.
— Вы пытались вступить с захватчиками в какие-нибудь переговоры?
— Я был единственным человеком в зале, у которого была возможность с ними говорить. По той причине, что они во мне постоянно нуждались. Я пытался все время расширять сферу влияния. И уже следующий эпизод показал, что из них можно было вытягивать какие-то уступки. Начали дымиться и гореть светофильтры. Световой компьютер завис в режиме ожидания, а фильтры не рассчитаны на такое долгое воздействие мощных ламп. Пошел запах горелого, люди перепугались. Террористы сначала храбрились, но я им описал, как это страшно, когда горит театр, и что они даже не успеют выдвинуть свои политические требования и погибнут бессмысленно вместе со всеми за несколько минут. Под таким прессингом удалось выбить из них рации, у меня появилась связь с нашими людьми внутри театра, я даже смог на некоторое время связаться с людьми, находившимися вне здания. В частности, с нашим техническим директором Андреем Яловичем, который был за пределами театра и очень много сделал для нашего освобождения. О таких эпизодах можно рассказывать бесконечно — все трое суток состояли из них. Я все время был в каком-то деле, в какой-то борьбе бесконечной, в какой-то многоходовой шахматной игре, которая лично мне очень помогла — я оказался как бы в привилегированном положении. Тяжелее было другим: они были фактически прикованы к креслам, им запрещалось вставать, звонить по сотовым, поворачивать голову, даже разговаривать, им было, конечно, гораздо труднее. И физически, и психически.
— Ваши артисты находились в зале вместе со всеми?
— Да. К счастью, девочки наши успели выскочить из здания, им очень помог Иващенко: он забаррикадировал дверь, ведущую в гримерки, и большинство артистов, не занятых в начале второго акта, сумели спуститься из окон на связанных костюмах.
— Террористы вас слушали? Вам удавалось на них влиять?
— Да. Не сразу, конечно. Я постоянно пробовал степень возможного влияния: можно ли сделать еще шажок, еще шажок... Они меня дергали буквально каждые сорок минут, у них все время возникали проблемы. В какой-то момент они захотели узнать, что там, за большой дверью на сцене. Это был вход в так называемый холодный карман. Они потребован, чтобы я залез по стремянке к одной из вентиляционных решеток и показал, что там есть. А потом я обнаружил, что они играют в футбол нашим знаменитым арбузом: вы помните, в спектакле с ним ходит узбек.
Я у них этот арбуз выхватил: «Вы что, это реквизит!». И положил арбуз в сторонке. Тут они ощетинились: «Ты кто такой, чтоб нам приказывать?!».
— Удалось что-то сделать?
— Очень многое. Удалось, например, полностью снять пожарную опасность. Ведь был момент, когда в зале начался пожар.
— От осветительных приборов?
— Нет, там такая история была. Ведь самая большая проблема — туалеты. Террористов было слишком мало, чтобы они могли контролировать все входы и выходы из здания. Поэтому они старались держаться или внутри зала, или как можно ближе к нему. В зале у них были орудия влияния: была мощная бомба посреди партера, которую они собирались взорвать. В сущности, эта бомба была их единственной серьезной защитой. Они мало знали о здании: ни всех выходов из него, ни устройства подвалов, потолков, колосников, галерей. Поэтому они старались всех удерживать внутри зала. Человек 200—250 на балконе и человек 600 в партере. И если участь людей на балконе была легче — там поблизости были туалеты, то из партера они категорически никого не выпускали. Я очень быстро обнаружил, что сами террористы используют под туалеты служебные помещения. Было ясно, что для людей в партере эта проблема скоро станет неразрешимой. Я предложил использовать для этих целей внутренние служебные лестницы, но террористы опять-таки отказались, сослались на нехватку людей и невозможность все это контролировать: выходы на лестницы были слишком далеко от зала. И они стали настаивать, чтобы в качестве туалетов использовать оркестровую яму. Для меня сама эта мысль была невыносимой, я даже не знаю, как это объяснить...
— Это понятно.
— Я предлагал другой вариант: снять часть планшета сцены и сделать две выгородки для мужского и женского туалетов. Там на сцене есть люки, через которые нечистоты могли бы уходить вниз на трехметровую глубину. Но они отказались и от этого, опять же ссылаясь на трудности контролировать сцену. И пришлось всем, мужчинам и женщинам, использовать оркестровую яму, дальнейшее вы можете себе представить. Через несколько часов там творилось что-то несусветное. Это были невероятные моральные и физические мучения. Потому что террористы и в яму пускали не всех и не всегда. Разворачивались душераздирающие сцены, когда сидела девочка и умоляющим взглядом смотрела на эту вонючую яму, потом косилась на чеченку, которая была неумолима: «Сиди, терпи, я же сижу!». А девочка умоляла: я двое суток не была в туалете, пустите меня... Все это было пыткой. Яма очень быстро превратилась в страшную клоаку, где кровь смешивалась с фекалиями. Не дай Бог кому это пережить. И вот на второй день там загорелось. Дело в том, что мы не могли полностью выключить свет в яме — там было бы темно. И в качестве подсветки использовали лампы на оркестровых пультах. Удлинитель одного из пультов закоротило. Огонь перекинулся на провода, с проводов на листы нотной партитуры, начался пожар. Слава богу, там был наш золотой человек — начальник осветительного цеха Саша Федякин, он притащил огнетушитель, и мы с ним заглушили огонь. Таких ситуаций было довольно много.
— Как вели себя люди?
— Одни переносили все стоически и, я бы сказал, героически. Другие паниковали. Многие все время плакали. — Друг другу помогали? — Были совершенно удивительные моменты самопожертвования. Рядом со мной сидели двое наших музыкантов из оркестра — жена Саша и муж Женя. У него украинский паспорт, у нее российский. Украинцев считали иностранцами и обещали отпустить. И Саша все время выталкивала мужа, чтобы он отдал свой паспорт, и все пыталась выкрикнуть: он иностранец! А он не двигался: молчи, я без тебя никуда не пойду. Я вспоминаю эту драму, которая разворачивалась рядышком со мной, с ужасом, потому что Женя в конечном итоге погиб...
— Что происходило на балконе?
— Там было несколько полегче, потому что им все-таки позволяли пользоваться туалетами. А с другой стороны, было труднее: их там было поменьше, и там сидели наши дети — II человек. И с ними не было связи. Правда, с детьми были наши преподаватели Галя Делятицкая и Сергей Лобанков, которые их поддерживали, огромное им спасибо... В партере наши актеры держались молодцами, пытались ободрить зрителей: «Смотрите, не потеряйте билеты, когда мы отсюда выйдем. Мы вам обязательно доиграем спектакль!». Рассказывали в лицах соседям, как дальше развивались события в спектакле. Поддерживали, как могли.
— Эта проблема с водой... Ведь в театральных буфетах были продукты и напитки — террористы что, даже не пытались как-то обеспечить людей?
— Это было как раздача пряников. Время от времени выходил чеченец и бросал несколько шоколадок или жвачек или давал несколько двухсотграммовых бутылочек с пепси — что это было для почти тысячного зала! Можно считать, что трое суток люди практически не ели и не пили. И это обезвоживание организма усилило действие газа.
— Вам пытались помочь извне — до вас эта помощь доходила?
— В первые же сутки я успел передать длинный список того, что нам нужно. А нужны нам были в первую очередь средства гигиены — женские прокладки, средства для дезинфекции оркестровой ямы, нужна была вода, простая обычная вода. Я даже не просил еды, я просил самое неотложно необходимое: лекарства от желудка, от сердца... К сожалению, ничего этого мы не получали, а если и получали, то не то. — Вам удавалось общаться с теми, кто приходил с воли? С профессором Рошалем? — Нет, он работал на балконе, я был в партере, а туда никто не приходил, мы только выносили раненых, и мне удавалось только вступить в контакт с теми, кто принимал раненых, и с представителями Красного Креста, с Анной Политковской. Но какой это контакт, когда в спину тычут прикладами, приговаривая: «Пошел-пошел, быстро-быстро, не оборачивайся!». Я только успел шепнуть, что нам надо то-то и то-то.
— Террористы не пропускали продукты и воду. По всем телеканалам мы видели, как подносы с провизией вносили в здание театра.
— Но Красный Крест же они пропустили! И лекарства, и воду, и сок. Просто прислали не то, что требовалось. Ведь в этой посылке могло быть то, что мы просили, и что нам было реально нужно! Знаете, что нам прислали из обезболивающих средств? Анальгин в ампулах! Не в таблетках даже. Что мы могли с ним делать?.. Я вам сейчас скажу, наверное, спорную, но очень важную для меня вещь: ведь, думая о происшедшем, надо понять людей, которые оказались в заложниках, понять их родственников и друзей. Так вот, когда решался вопрос о способе разрешения конфликта — идти или не идти на штурм и если идти, то когда и с какими средствами, — на чашах весов с той и другой стороны лежало очень многое. И было много вариантов. Одни ущемляли бы национальное достоинство России, но при этом сохранили бы жизни людей...
— ...и умножили бы жертвы завтра. Террористы поймут, что сработало, и пойдут значительно дальше. В терроре цепочка безнаказанности тянется бесконечно, разве не так?
—И все же поймите меня, когда я говорю о варианте длительных переговоров. Понятно, что решение было сложным. Но сегодня-то на этих весах лежала судьба людей в захваченном театре. Поймите их: если средства массовой информации молчат, если молчит общественность — тогда и вес этих жизней небольшой. Об этом тревожились заложники. Они вопили в свои сотовые телефоны, они взывали к друзьям, к родным, к журналистам, к знакомым политикам, просили обратить на них внимание, выйти на демонстрацию, просили, чтобы ни в коем случае не было штурма. Чтобы пошли на уступки, но сохранили человеческие жизни. Но в некоторых СМИ даже пытались занизить число заложников.
— Знаю, но извне это виделось как очередная торопливость журналистов, а не информационная блокада. Сам слышал, как один телеканал настаивал, что ваш зал всего на 300 мест, но я понимаю: на вашем месте и я в безответственности конкретного репортера видел бы большую политику, хотя это и не так.
— Возникла даже эта гнусная теория насчет того, что все заложники впали в «стокгольмский синдром», что они «полюбили своих мучителей» и поэтому выполняют все их указания.
— Какое развитие событий вы считали бы правильным?
— Я понимаю, что любой сценарий, который я могу вам описать, будет поднят на смех профессионалами. Они легко объяснят, почему этого нельзя было сделать. Но при том количестве жертв... Из 76 сотрудников «Норд-Оста», находившихся в зале, погибли 18 человек! Из 32 музыкантов оркестра погибли 8! А представляете, если бы у одной из этих чеченок дрогнула рука и хотя бы одна бомба сдетонировала! Поймите, все было ужасно, но все были готовы идти на новые испытания, только бы уменьшить количество смертей. Только об этом мы просили, звоня знакомым, друзьям и журналистам, и спасибо огромное всем, кто старался нам помочь, привлечь к проблеме внимание общественности.
— Как вы оцениваете сам штурм?
— Наверное, это было сделано суперпрофессионально. И, наверное, я не имею права судить решение командиров насчет того, какую дозу газа дать в зал. Честь и хвала этим людям, которые сумели определить дозу, усыпившую всех террористов. Хотя только я лично знаю в зале нескольких человек, на которых газ не подействовал вообще, я могу назвать их имена. Они остались в полном сознании и вышли из здания своим ходом — вы понимаете, что это означает? — Пресса сообщала, что часть заложников удалось каким-то образом предупредить о готовящемся штурме. Вы в числе тех, кто знал? И было ли это так на самом деле?
— Больше всего на свете люди боялись штурма! Они понимали, что это огромный риск. Может быть, они не понимали, что часть уцелеет: они думали, что любой штурм вызовет взрыв огромных бомб, лежащих в креслах, и погибнут все. Так что для них штурм означал смерть. Поэтому распространение слухов о том, что после третьей ночи начнут расстреливать заложников и начнется штурм, несло только панику. И распространять такие слухи — преступление, мы получили бы массовый психоз, истерику, которая неизвестно чем бы кончилась. Для меня готовящийся штурм был вполне очевиден. По тону СМИ и политиков, которые выступали.
— Вам удавалось все это отслеживать?
— Да, у кого-то были радиоприемники, по рядам передавались слухи. Во-вторых, я очень хорошо знаю это здание — от подвалов до крыши. И знаю, что множество дыр оставались незакрытыми, и через них можно было напасть на террористов. Можно было подобраться через подвалы, вентиляционные камеры и воздуховоды, террористы не могли контролировать колосники и галереи. Существовали переходные мостики над подвесными потолками, где можно было разместить хоть роту снайперов. Террористы понятия не имели о том, что находится за каждой из многочисленных дверей. Они были защищены только своими бомбами и угрозой их взорвать. Но мне было абсолютно ясно, что в этой ситуации ни один спецназ не устоит перед соблазном начать штурм. Из СМИ я знал, что после третьей ночи начнут расстреливать, и поэтому спокойно приготовился к штурму. И когда пошел газ, я даже сказал соседям по креслам: успокойтесь и засыпайте. А потом и сам вырубился.
— Как вы перенесли действие газа?
— Плохо, потому что сидел прямо под кондиционером и получил большую дозу. Но слава богу, я человек крепкого здоровья и хорошо переношу стресс. И уже через 10 часов меня откачали, и я пришел в себя. Сработало и то, что я лежал с краю, и меня быстро вытащили на воздух.
— Как сейчас себя чувствуют дети, и в какой мере происшедшее сказалось на их психике?
— К сожалению, я еще не видел ни одного ребенка, думаю, что они сидят по домам и над ними хлопочут родные и близкие и радуются их спасению. Мне трудно очень об этом говорить: дети есть среди погибших, в том числе из «Норд-Оста».
— Как вы думаете, почему для теракта выбран именно «Норд-Ост»?
— Я задавал этот вопрос террористам, и они ответили: вы русский мюзикл. На «Чикаго» ходят больше иностранцы, а они нам не интересны, нам интересны граждане России. Кроме того, наш спектакль шел каждый день в одном и том же режиме, к нам легко было присмотреться, изучить все необходимое.
— Понимаю, что рано об этом говорить, но вопрос волнует всех: «Норд-Ост» занял в сердцах людей совершенно особое место — он будет жить?
— Честно скажу: не знаю. У меня нет ни сил, ни средств, и я один не в состоянии ничего сделать. Слишком большой ущерб. У нас нет даже денег, чтобы заплатить сотрудникам. Сейчас в результате теракта мы вынуждены уволить всю команду «Норд-Оста» — более 200 человек. Нам нечем им платить. Мы обращаемся в Фонд занятости, объясняем: на нас напали террористы, мы жертвы политической обстановки. Мы вынуждены уволить актеров, но надеемся за два-три месяца восстановить спектакль. Можно им пока выплачивать пособие по безработице хотя бы в размере половины их оклада? Мы же честно делали все отчисления. Получаем ответ: нет. А я говорю даже не о восстановлении мюзикла, а просто о поддержании людей, пострадавших от теракта. И ответ — нет. Вот что ужасно. Поэтому ждать более серьезной помощи от государства я боюсь. Правда, слышны заявления о том, что здание отстроят. Но что это такое — отстроить? Отстроят к летнему сезону, когда будет очередной спад зрительской активности, а через год у нас заканчивается срок аренды. И это будет помощь не нам, а шарикоподшипниковому заводу. Кроме того, нужно же не просто здание отстроить, нужно еще восстановить сложнейший спектакль, а главное, провести социальную реабилитацию этого места, где погибло столько людей.
Конечно, если город действительно окажет поддержку, можно попробовать все восстановить. Хотя теперь артистам трудно будет выйти на эту сцену, музыкантам сесть в эту оркестровую яму, зрителям войти в этот зал. Наверное, и это можно было бы преодолеть — заменить кресла и баннер, который все эти дни был на телеэкранах, но, может быть, правильнее сделать «Норд-Ост» подвижным, чтобы его увидела вся страна. Чтобы его можно было показывать полгода в Москве, полгода в Петербурге, полгода в Екатеринбурге, Самаре, в ближнем зарубежье...
Но это все прожекты, а я вам привел только один пример — надо поддержать выброшенных на улицу сотрудников «Норд-Оста», и даже здесь мы не можем найти понимания...
|
|
